\ из разрушения системы выплывет как ничего
эхо воды
л. омкие лестницы правил
\ по которым нельзя взбираться, только смотреть
где исчезают верхние ступени
где исчезают верхние, в каком сечении ада
а по соседству плывёт система, не тонет
фонари не горят, их этому не учили
голос не говорит
в небе чердак врага
положи врага как печать на поле твоё
как расплывается печать на воде, так его ум
рассеется, не переродится
ум, что путеводительствовал по лестнице мариуполя
мы ненавидим твои слёзы, царство
Как же им разломиться, разрушиться, если они грязные, как небо? Очищаются, пока их головы — в морозильной камере сна. Но придёт их день, грязная белизна, известь Бабьего Яра.
Как разрушается изнутри грязь?
Самый белый язык, язык спасения и освобождения вышел из латинской буквы, чует что-то не то.
Язык осматривается глазами соседей, кричит, гордится. Не будет тебе вместо него ни эламского, ни финикийского, ни даже ромского. Он репортаж петли с твоей шеи. Он краденые глаза петли.
Лопата языка кидает хлорную известь
в могилу освобождения. Язык видит в небе лицо. Ты не видишь. Не дотянуться до небесных лицевых костей, не раскрошить, не сделать из них удобрение для других языков, слишком мало тебя осталось, слишком многое видит петля, ты желал им проснуться. Помнишь, как ты желал им проснуться?
Перелом поминутности. Нет полей, леса́ танков.
Вместо человека представляет отпечаток на воде, сделанный другим телом. Монументальность памяти об отпечатке.
Вся эта культура — монументальность памяти об отпечатке, сделанном кем-то другим.
Золото и синева стирают память, обращая её остатки в нечеловеческий снег. День осыпается, кирпичный дом дня, в который попала ракета.
Мастер отпечатков хотел украсть его — кирпич за кирпичом. Построить кирпичный танк. Но, несмотря на бомбёжку, здесь слышат, как трескается в сумерках лёд безмыслия. Под ним нет воды. Снизу нет ничего, сверху — свои, сбившие небо. И на месте него воды и волны идут.
Заткнись, муза, у меня нет для тебя дхарани. Пускай бестолковые старики русской саньясы пляшут под твоим дождём, градом, превращающимся в вату. Эти старики продались за неуловимое сходство с местными. Чёрная дверь прищемила мне руку, пустота не пускает, местные перепутали пустоту и ноль.
Заткнись, муза, у меня нет для тебя раздвоенного языка, змея пустоты ускользает от русского счастья. Не я приду умирать по красной земле Еревана, не мне принесут твою воду. Местные украли чужой ноль, как до этого украли чужую почву, самый местный глазами падали смотрит в несуществующее лицо.
Твоё, муза, тебя он/-а поощряет, падаль, которая пляшет с бубном вокруг стола, где гроб стоит, стащившая и бубен, и гроб.
Бережёная лодка поля. Бог проплывает мимо. Твой бог, твоё поле. Череп России.
Череп освобождает.
Россия в черепе твоего бога. В кишках твоего бога. Казённая перистальтика освобождения.
Ты бережёшь язык насилия, как синицу в руках. Как свечу в рукаве, думая, что твой рукав — неопалимая купина.
Годится ли череп господа твоего для капалы, или он полетит на обочину, туда, где лежали люди со связанными руками?
Ткань уничтожения
На что тебя обменяет ткань уничтожения?
Страница не отвечает.
На что тебя обменяет ткань цн
цены
если твоя преграда научится слышать?
Вместо забора — линии нарушений. Вместо лица.
страна, отпусти, ради твоего легавого бога ты зажимаешь наши головы между оконными рамами закрывая окно в европу
тебе снится ядерное лето, такое жаркое что кожа твоих людей облезает до мяса ты хочешь войти в книгу рекордов ада за самое жаркое лето страна демона мары, о чём ты думаешь когда наши позвонки хрустят между рамами окна в европу
чистая прогулка по улицам гнили
византийские шатры твоих церквей
в тумане похожие на ядерные грибы
твоя воля к смерти, похожая на сложную глупость
потому что простая тебе не по карману
смерть подбирает крошки твоего хлеба,
страна
кто совершит над тобой пхову чтобы ты переродилась чистой землёй
хруст позвонков отвечает: никто, блядь, никто